их таким
богатейшим, золотисто-пестрым, индийским фуляром!
Наступил момент обеда - и все общество уселось за столик.
ХVI
Кому не известно, что такое немецкий обед? Водянистый суп с шишковатыми
клецками и корицей, разварная говядина, сухая, как пробка, с приросшим белым
жиром, ослизлым картофелем, пухлой свеклой и жеваным хреном, посинелый угорь
с капорцами и уксусом, жареное с вареньем и неизбежная "Mehlspeise", нечто
вроде пудинга, с кисловатой красной подливкой; зато вино и пиво хоть куда!
Точно таким обедом попотчевал соденский трактирщик своих гостей. Впрочем,
самый обед прошел благополучно. Особенного оживления, правда, не замечалось;
оно не появилось даже тогда, когда г-н Клюбер провозгласил тост за то, "что
мы любим!" (was wir lieben). Уж очень все было пристойно и прилично . После
обеда подали кофе, жидкий, рыжеватый, прямо немецкий кофе. Г-н Клюбер, как
истый кавалер, попросил у Джеммы позволения закурить сигару... Но тут вдруг
случилось нечто непредвиденное и уж точно неприятное - и даже неприличное!
За одним из соседних столиков поместилось несколько офицеров майнцского
гарнизона. По их взглядам и перешептываньям можно было легко догадаться, что
красота Джеммы поразила их; один из них, вероятно, уже успевший побывать во
Франкфурте,то и дело посматривал на нее, как на фигуру, ему хорошо знакомую:
он, очевидно, знал, кто она такая. Он вдруг поднялся и со стаканом в руке -
гг. офицеры сильно подпили, и вся скатерть перед ними была установлена
бутылками - приблизился к тому столу, за которым сидела Джемма. Это был
очень
/v 114
молодой белобрысый человек, с довольно приятными и даже симпатическими
чертами лица; но выпитое им вино исказило их:его щеки подергивало,
воспаленные глаза блуждали и приняли выражение дерзостное. Товарищи сначала
пытались удержать его, но потом пустили: была не была - что, мол, из этого
выйдет?
Слегка покачиваясь на ногах, офицер остановился перед Джеммой и
насильственно-крикливым голосом, в котором, мимо его воли, все-таки
высказывалась борьба с самим собою, произнес: "Пью за здоровье прекраснейшей
кофейницы в целом Франкфурте, в целом мире (он разом "хлопнул" стакан) - и в
возмездие беру этот цветок, сорванный ее божественными пальчиками!"Он взял
со стола розу, лежавшую перед прибором Джеммы. Сначала она изумилась,
испугалась и побледнела страшно... потом испуг в ней сменился негодованием,
она вдруг покраснела вся, до самых волос - и ее глаза, прямо устремленные на
оскорбителя, в одно и то же время потемнели и вспыхнули, наполнились мраком,
загорелись огнем неудержимого гнева. Офицера, должно быть, смутил этот
взгляд; он пробормотал что-то невнятное, поклонился и пошел назад к своим.
Они встретили его смехом и легким рукоплесканьем.
Г-н Клюбер внезапно поднялся со стула и, вытянувшись во весь свой рост
и надев шляпу, с достоинством, но не слишком громко, произнес: "Это
неслыханно. Неслыханная дерзость!" (Unerhort! Unerhorte Frechheit) - и
тотчас же,строгим голосом подозвав к себе кельнера, потребовал немедленного
расчета...мало того: приказал заложить карету, причем прибавил, что к ним
порядочным людям ездить нельзя, ибо они подвергаются оскорблениям! При этих
словах Джемма, которая продолжала сидеть на своем месте не шевелясь,- ее
грудь резко и высоко поднималась,- Джемма перевела глаза свои на г-на
Клюбера... и так же пристально, таким же точно взором посмотрела на него,
как и на офицера. Эмиль просто дрожал от бешенства.
- Встаньте, мейн фрейлейн,- промолвил все с той же строгостью г-н
Клюбер,- здесь вам неприлично оставаться. Мы расположимся там, в трактире!
Джемма поднялась молча; он подставил ей руку калачиком, она подала ему
свою - и он направился к трактиру величественной походкой, которая, так же
как и осанка его, становилась все величественней и надменней, чем более он
удалялся от места, где происходил обед.
Бедный Эмиль поплелся вслед за ними. Но пока г-н Клюбер рассчитывался с
кельнером, которому он, в виде штрафа, не дал на водку ни одного крейсера,
Санин быстрыми шагами подошел к столу, за которым сидели офицеры - и,
обратившись к оскорбителю Джеммы (он в это мгновенье давал своим товарищам
поочередно нюхать ее розу),- произнес отчетливо, по-французски:
- То, что вы сейчас сделали, милостивый государь, недостойно честного
человека, недостойно мундира, который вы носите,- и я пришел вам сказать,
что вы дурно воспитанный нахал!
Молодой человек вскочил на ноги, но другой офицер, постарше, остановил
его движением руки,заставил сесть и,повернувшись к Санину,спросил его, тоже
по-французски:
- Что, он родственник, брат или жених той девицы?
- Я ей совсем чужой человек,- воскликнул Санин,- я русский, но я не
могу равнодушно видеть такую дерзость; впрочем, вот моя карточка и мой
адрес: господин офицер может отыскать меня.
Сказав эти слова, Санин бросил на стол свою визитную карточку и в то же
время проворно схватил Джеммину розу, которую один из сидевших за столом
офицеров уронил к себе на тарелку. Молодой человек снова хотел было вскочить
со стула, но товарищ снова остановил его, промолвив:
"Донгоф, тише!" (Dопhof,sei still!). Потом сам приподнялся -
и,приложась к
/v 115
козырьку рукою, не без некоторого оттенка почтительности в голосе и
манерах, сказал Санину, что завтра утром один офицер их полка будет иметь
честь явиться к нему на квартиру. Санин отвечал коротким поклоном и поспешно
вернулся к своим приятелям.
Г-н Клюбер притворился, что вовсе не заметил ни отсутствия Санина, ни
его объяснения с г-ми офицерами; он понукал кучера, запрягавшего лошадей, и
сильно гневался на его медлительность. Джемма тоже ничего не сказала Санину,
даже не взглянула на него: по сдвинутым ее бровям, по губам, побледневшим и
сжатым, по самой ее неподвижности можно было понять, что у ней нехорошо на
душе. Один Эмиль явно желал заговорить с Саниным, желал расспросить его: он
видел, как Санин подошел к офицеам, видел, как он подал им что-то белое -
клочок бумажки, записку, карточку ... Сердце билось у бедного юноши, щеки
пылали, он готов был броситься на шею к Санину, готов был заплакать или идти
тотчас вместе с ним расколотить в пух и прах всех этих противных офицеров!
Однако он удержался и удовольствовался тем, что внимательно следил за каждым
движением своего благородного русского друга!
Кучер наконец заложил лошадей; все общество село в карету. Эмиль, вслед
за Тартальей, взобрался на козлы; ему там было привольнее, да и Клюбер,
которого он видеть не мог равнодушно, не торчал перед ним.
Во всю дорогу герр Клюбер разглагольствовал... и разглагольствовал
один; никто, никто не возражал ему, да никто и не соглашался с ним. Он
особенно настаивал на том, как напрасно не послушались его, когда он
предлагал обедать в закрытой беседке. Никаких неприятностей бы не произошло!
Потом он высказал несколько резких и даже либеральных суждений насчет того,
как правительство непростительно потакает офицерам, не наблюдает за их
дисциплиной и не довольно уважает гражданский элемент общества das
burgerliche Element in der Societat) - и как от этого со временем
возрождаются неудовольствия, от которых уже недалеко до революции, ! чему
печальным примером (тут он вздохнул сочувственно, но строго) - печальным
примером служит Франция! Однако тут же присовокупил, что лично благоговеет
перед властью и никогда... никогда!.. революционером не будет - но не может
не выразить своего... неодобрения при виде такой распущенности! Потом
прибавил еще несколько общих замечаний о нравственности и безнравственности,
о приличии и чувстве достоинства!
В течение всех этих "разглагольствований" Джемма, которая уже во время
дообеденной прогулки не совсем казалась довольной г-м Клюбером - оттого она
и держалась в некотором отдалении от Санина и как бы смущалась его
присутствием,- Джемма явно стала стыдиться своего жениха! под конец поездки
она положительно страдала и хотя по-прежнему не заговаривала с Саниным, но
вдруг бросила на него умоляющий взор... С своей стороны он ощущал гораздо
более жалости к ней, чем негодования против г-на Клюбера; он даже втайне,
полусознательно радовался всему, что случилось в продолжение того дня, хотя
и мог ожидать вызова на следующее утро.
Мучительная эта partie de plaisir прекратилась наконец. Высаживая перед
кондитерской Джемму из кареты, Санин, ни слова не говоря, положил ей в руку
возвращенную им розу. Она вся вспыхнула, стиснула его руку и мгновенно
спрятала розу. Он не хотел войти в дом, хотя вечер только что
/v 116
начинался. Она сама его не пригласила. Притом появившийся на крыльце
Панталеоне объявил, что фрау Леноре почивает. Эмилио застенчиво простился с
Саниным; он словно дичился его: уж |
