от времени до времени сжимал и разжимал руку,
глядел себе на ладонь, говорил, что ему страшнее всего умереть без покаяния,
от удара, и что он зарок себе дал: не сердиться, так как от сердца кровь
портится и к голове дриливает... Притом же он теперь от всего отстранился; с
какой стати он сердиться будет? Пусть другие теперь трудятся и кровь себе
портят!
Прощаясь с матушкой, он страстным образом поглядывал на нее: задумчиво
и вопросительно... и вдруг, быстрым движением выхватив из кармана том
"Покоящегося трудолюбца", сунул его матушке в руки.
- Что такое? - спросила она.
- Прочтите... вот тут, - торопливо промолвил он, - где уголок загнут, о
смерти. Сдается мне, что больно хорошо сказано, а понять никак не могу. Не
растолкуете ли вы мне, благодетельница? Я вот вернусь, а вы мне растолкуете.
С этими словами Мартын Петрович вышел.
- Неладно! эх, неладно! - заметила матушка, как только он скрылся за
дверью, и принялась за "Трудолюбца".
На странице, отмеченной Харловым, стояли следующие слова:
"Смерть есть важная и великая работа натуры. Она не что иное, как то,
что дух, понеже есть легче, тоньше и гораздо проницательнее тех стихий, коим
отдан был под власть, но и самой электрической силы, то он химическим
образом чистится и стремится до тех пор, пока не ощутит равно духовного себе
места..." и т. д. {См. "Покоящийся трудолюбец", 1785, III ч. Москва.}
Матушка прочла этот пассажик раза два, воскликнула: "Тьфу" - и бросила
книгу в сторону.
Дня три спустя она получила известие, что муж ее сестры скончался, и,
взяв меня с собою, отправилась к ней в деревню. Матушка располагала провесть
у ней месяц, но осталась до поздней осени - и мы только в конце сентября
вернулись в нашу деревню.
XVI
Первое известие, которым встретил меня мой камердинер Прокофий (он же
считался господским егерем), было то, что вальдшнепов налетело
видимо-невидимо и что особенно в березовой роще возле Еськова (харловского
имения) они так и кишат. До обеда оставалось еще часа три; я тотчас схватил
ружье, ягдташ и вместе с Прокофием и легавой собакой побежал в Еськовскую
рощу. Вальдшнепов в ней мы нашли действительно много - и, выпустивши около
тридцати зарядов, убили штук пять. Спеша с добычей домой, я увидел возле
дороги пахавшего мужика. Лошадь его остановилась, и он, слезливо и злобно
ругаясь, нещадно дергал веревочной вожжою ее набок загнутую голову. Я
вгляделся в несчастную клячу, у которой ребра чуть не прорывались наружу и
облитые потом бока судорожно и неровно вздымались, как худые кузнечные меха,
- и тотчас признал в ней старую чахлую кобылу со шрамом на плече, столько
лет служившую Мартыну Петровичу.
- Господин Харлов жив? - спросил я Прокофия. Охота нас обоих так
"всецело" поглотила, что мы до того мгновенья ни о чем другом не
разговаривали.
- Жив-с. А что-с?
- Да ведь это его лошадь? Разве он продал ее?
- Лошадь точно ихняя-с; только продавать они ее не продавали; а взяли
ее у них - да тому мужичку и отдали.
- Как так взяли? И он согласился?
- Согласия ихнего не спрашивали-с. Тут без вас порядки пошли, -
промолвил с легкой усмешкой Прокофий в ответ на мой удивленный взгляд, -
беда! Боже ты мой! Теперь у них Слеткин господин всем орудует.
- А Мартын Петрович?
- А Мартын Петрович самым, как есть последним человеком стал. На
сухояденье сидит - чего больше? Порешили его совсем. Того и смотри, со двора
сгонят.
Мысль, что можно такого великана согнать, никак не укладывалась мне в
голову.
- А Житков-то чего смотрит? - спросил я наконец. - Ведь он женился на
второй дочери?
- Женился? - повторил Прокофий и на этот раз усмехнулся во весь рот. -
Его и в дом-то не пускают. Не надо, мол; поверни, мол, оглобли назад.
Сказанное дело: Слеткин всем заправляет.
- А невеста-то что?
- Евлампия-то Мартыновна? Эх, барин, сказал бы я вам... да млады вы
суть - вот что. Дела тут подошли такие, что и... и... и! Э! да Дианка-то,
кажись, стоят! Действительно, собака моя остановилась как вкопанная перед
широким дубовым кустом, которым заканчивался узкий овраг, выползавший на
дорогу. Мы с Прокофием подбежали к собаке: из куста поднялся вальдшнеп. Мы
оба выстрелили по нем и промахнулись; вальдшнеп переместился; мы отправились
за ним.
Суп уже был на столе, когда я вернулся. Матушка побранила меня. "Что
это? - оказала она с неудовольствием, - в первый же день - да к обеду ждать
себя заставил". Я поднес ей убитых вальдшнепов: она и не посмотрела на них.
Кроме ее, в комнате находились Сувенир, Квицинский и Житков. Отставной майор
забился в угол, - ни дать ни взять провинившийся школьник; выражение его
лица являло смесь смущения и досады; глаза его покраснели... Можно было даже
подумать, что он незадолго перед тем всплакнул. Матушка продолжала быть не в
духе; мне не стоило большого труда догадаться, что поздний мой приход был
тут ни при чем. Во время обеда она почти не разговаривала; майор изредка
возводил на нее жалостные взгляды, кушал, однако, исправно; Сувенир
трепетал;
Квицинский сохранял обычную уверенность осанки.
- Викентий Осипыч, - обратилась к нему матушка, - прошу вас послать
завтра за Мартыном Петровичем экипаж, так как я известилась, что у него
своего не стало; и велите ему сказать, чтобы он непременно приехал, что я
желаю его видеть.
Квицинский хотел было что-то возразить, но удержался.
- И Слеткину дайте знать, - продолжала матушка, - что я ему приказываю
ко мне явиться... Слышите? При...ка...зываю!
- Вот уже именно... этого негодяя следует... - начал вполголоса Житков;
но матушка так презрительно на него посмотрела, что он тотчас отворотился и
умолк.
- Слышите? Я приказываю! - повторила матушка.
- Слушаю-с, - покорно, но с достоинством промолвил Квицинский.
- Не приедет Мартын Петрович! - шепнул мне Сувенир, выходя вместе со
мною после обеда из столовой. - Вы посмотрите, что с ним сталось! Уму
непостижимо! Я полагаю, он, что и говорят-то ему - ничего не понимает. Да!
Прижали ужа вилами!
И Сувенир залился своим дряблым смехом.
XVII
Предсказание Сувенира оказалось справедливым. Мартын Петрович не
захотел поехать к матушке. Она этим не удовольствовалась и отправила к нему
письмо; он прислал ей четвертушку бумаги, на которой крупными буквами были
написаны следующие слова: "Ейже-ей, не могу. Стыд убьет. Пущай так пропадаю.
м Спасибо. Не мучьте. Харлов Мартынко". Слеткин приехал, но не в тот день,
когда матушка "приказывала" ему явиться, а целыми сутками позже. Матушка
велела провести его к себе в кабинет... Бог ведает, о чем у них велась
беседа, но продолжалась она недолго: с четверть часа, не более. Слеткин
вышел от матушки весь красный и с таким ядовито-злым и дерзостным выражением
лица, что, встретившись с ним в гостиной, я просто остолбенел, а тут же
вертевшийся Сувенир не окончил начатого смеха. Матушка вышла из кабинета
тоже вся красная в лице и объявила во всеуслышание, чтоб господина Слеткина
ни под каким видом к ней вперед не допускать; а коли Мартына Петровича
дочери вздумают явиться - наглости, дескать, на это у них станет, - им также
отказывать. За обедом она вдруг воскликнула: "Каков дрянной жиденок! Я ж его
за уши из грязи вытащила, я ж его в люди вывела, он всем, всем мне обязан -
и он смеет мне говорить, что я напрасно в их дела вмешиваюсь! Что Мартын
Петрович блажит - и что ему потакать невозможно. Потакать! каково? Ах, он
неблагодарный пащенок! Жиденок мерзкий!" Майор Житков, который также
находился в числе обедавших, вообразил, что теперь-то уж сам бог ему велел
воспользоваться случаем и ввернуть свое слово... но матушка тотчас его
осадила. "Ну уж и ты хорош, мой отец! - промолвила она. - С девкой не умел
сладить, а еще офицер! Ротой командовал! Воображаю, как она тебя слушалась!
В управляющие метил! Хорош бы вышел управляющий!"
Квицинский, сидевший на конце стола, улыбнулся про себя не без
злорадства, а бедный Житков |
