вас.
Не поминайте меня лихом. Я иногда мучила вас; но все-таки я не такая, какою
вы меня воображаете.
Она отвернулась и прислонилась к окну.
- Право, я не такая. Я знаю, вы обо мне дурного мнения.
- Я?
- Да, вы... вы.
- Я? - повторил я горестно, и сердце у меня задрожало по-прежнему под
влиянием неотразимого, невыразимого обаяния. - Я? Поверьте, Зинаида
Александровна, что бы вы ни сделали, как бы вы ни мучили меня, я буду любить
и обожать вас до конца дней моих.
Она быстро обернулась ко мне и, раскрыв широко руки, обняла мою голову
и крепко и горячо поцеловала меня. Бог знает, кого искал этот долгий,
прощальный поцелуй, но я жадно вкусил его сладость. Я знал, что он уже
никогда не повторится.
- Прощайте, прощайте, - твердил я...
Она вырвалась и ушла. И я удалился. Я не в состоянии передать чувство,
с которым я удалился. Я бы не желал, чтобы оно когда-нибудь повторилось; но
я почел бы себя несчастливым, если бы я никогда его не испытал.
Мы переехали в город. Не скоро я отделался от прошедшего, не скоро
принялся за работу. Рана моя медленно заживала; но, собственно, против отца
у меня не было никакого дурного чувства. Напротив: он как будто еще вырос в
моих глазах... Пускай психологи объяснят это противоречие как знают. Однажды
я шел по бульвару и, к неописанной моей радости, столкнулся с Лушиным. Я его
любил за его прямой и нелицемерный нрав, да притом он был мне дорог по
воспоминаниям, которые он во мне возбуждал. Я бросился к нему.
- Ага! - промолвил он и нахмурил брови. - Это вы, молодой человек!
Покажите-ка себя. Вы все еще желты, а все-таки в глазах нет прежней дряни.
Человеком смотрите, не комнатной собачкой. Это хорошо. Ну, что же вы?
работаете?
Я вздохнул Лгать мне не хотелось, а правду сказать я стыдился.
- Ну, ничего, - продолжал Лушин, - не робейте. Главное дело: жить
нормально и не поддаваться увлечениям. А то что пользы? Куда бы волна ни
понесла - все худо; человек хоть на камне стой, да на своих ногах. Я вот
кашляю... а Беловзоров - слыхали вы?
- Что такое? нет.
- Без вести пропал; говорят, на Кавказ уехал. Урок вам, молодой
человек. А вся штука оттого, что не умеют вовремя расстаться, разорвать
сети. Вот вы, кажется, выскочили благополучно. Смотрите же, не попадитесь
опять. Прощайте.
"Не попадусь... - думал я, - не увижу ее больше"; но мне было суждено
еще раз увидеть Зинаиду.
XXI
Отец мой каждый день выезжал верхом; у него была славная рыже-чалая
английская лошадь, с длинной тонкой шеей и длинными ногами, неутомимая и
злая. Ее звали Электрик. Кроме отца, на ней никто ездить не мог. Однажды он
пришел ко мне в добром расположении духа, чего с ним давно не бывало; он
собирался выехать и уже надел шпоры. Я стал просить его взять меня с собою.
- Давай лучше играть в чехарду, - отвечал мне отец, - а то ты на своем
клепере за мной не поспеешь.
- Поспею; я тоже шпоры надену.
- Ну, пожалуй.
Мы отправились. У меня был вороненький, косматый конек, крепкий на ноги
и довольно резвый; правда, ему приходилось скакать во все лопатки, когда
Электрик шел полной рысью, но я все-таки не отставал. Я не видывал всадника,
подобного отцу; он сидел так красиво и небрежно-ловко, что, казалось, сама
лошадь под ним это чувствовала и щеголяла им. Мы проехали по всем бульварам,
побывали на Девичьем поле, перепрыгнули через несколько заборов (сперва я
боялся прыгать, но отец презирал робких людей, - и я перестал бояться),
переехали дважды чрез Москву-реку - и я уже думал, что мы возвращаемся
домой, тем более что сам отец заметил, что лошадь моя устала, как вдруг он
повернул от меня в сторону от Крымского броду и поскакал вдоль берега. Я
пустился вслед за ним. Поравнявшись с высокой грудой сложенных старых
бревен, он проворно соскочил с Электрика, велел мне слезть и, отдав мне
поводья своего коня, сказал, чтобы я подождал его тут же, у бревен, а сам
повернул в |
